Рукописи горят!
Алла Андреева о «Странниках ночи», арестах, допросах и о разрыве с Фондом Даниила Андреева. (Геннадий Ситенко)
— Алла Александровна, вы познакомились с Даниилом Андреевым в тот самый год, 1937-й, когда он начал писать свой роман «Странники ночи». Я читал ваше изложение содержания этого романа с приложенными к нему фрагментами сохранившейся первой главы, и у меня сложилось впечатление, что если бы рукопись не была уничтожена на Лубянке после вашего с Даниилом ареста, то эта книга могла бы стать одним из самых значительных произведений русской литературы. Вы единственный живой свидетель погибшего текста. Как вы сами оцениваете значение этого романа?
– Я думаю, «Странники ночи» могли бы стать третьим романом в таком ряду, как «Доктор Живаго» и «Мастер и Маргарита». Художественно он был на их уровне. И сила этой книги была не только в описываемых событиях 1937 года, которые могут, если хотите, потрясать, даже если их пересказать языком протокола, а в том, что «Странники...» были настоящей, если не великой литературой. Роман был написан удивительным, богатым и очень ритмичным языком. Его можно было бы даже назвать поэмой в прозе. И он был очень большим, в двух томах, почти как «Братья Карамазовы». С религиозной напряженностью не меньше, чем у Достоевского. И там была совершенно необыкновенная Москва. Такой Москвы больше нигде не описано. Это был живой, многоплановый и очень трагический город. Он был дан очень густо, очень плотно, со всем бытом конца 30-х годов, тяжелый, нищий, с ее трамваями, крысами и коммуналками. И, конечно, с ее ночными арестами. И эта реальная Москва как-то совсем незаметно переходила в какой-то странный, фантастический мир, как у Александра Грина в «Крысолове», когда реальный голодный Петроград 20-х годов переходит в город мистических видений. Помните, в «Крысолове» звонит испорченный телефон, который звонить не может? Этот эпизод удивительно точно передает дух и настроение «Странников ночи» и, конечно, самой Москвы. Если бы этот роман не погиб, то Москва Даниила могла бы стать для нас городом-образом, не менее значимым, чем, например, Петербург Достоевского.
— Вы уже дважды упомянули Достоевского, которого, как мне известно, Даниил очень любил, особенно роман «Бесы». Скажите, а влияние Федора Михайловича было сильным в «Странниках...»? Его герои были похожи на героев Достоевского?
– Пожалуй, нет. Герои «Странников ночи» ни в чем не повторяли образы Достоевского. Они вообще никого не повторяли. Но к Достоевскому они все же ближе, чем к другим писателям. Встреча, например, любого из героев «Странников...», например, с Евгением Онегиным, была бы просто невозможной. Они как будто в разных измерениях. А вот с Шатовым или Ставрогиным они могли бы встретиться, потому что они в одном измерении. Но у Даниила при этом была бы своя пронзительная, неповторимая нота. И эта нота звучала в романе везде, от первой до последней строки. Ну взять хотя бы эпизод, где один из героев, Лестовский, задумывает выдать органам тайный кружок молодых, религиозно настроенных людей. Не успев совершить задуманное, он сходит с ума и блуждает в помраченном рассудке по ночному городу. Далеко за полночь он звонит в дверь одной коммуналки, где живет его приятель. И на звонок из всех комнат начинают выглядывать бледные от ужаса лица соседей, ведь тогда все жили в атмосфере ночных арестов. Открывает дверь мать его приятеля, того нет дома, и Лестовский несет ей что-то бессвязное, какой-то поток больного сознания, и потом уходит в ночь, откуда и появился. Закрыв за ним входную дверь, она говорит все еще не могущим прийти в себя соседям: «Не волнуйтесь, ничего страшного, просто один из друзей моего сына сошел с ума». Вот такое мог придумать только Даниил.
— Да, эта фраза, где чей-то психический сдвиг уже ничто перед сумасшествием самой эпохи, не может не потрясать. Но меня не может не потрясать и другое – сам факт, что Даниил писал прозу о тех страшных годах как бы параллельно событиям и со всей силой осуществленной рефлексии. Это все равно что о чуме писать во дни чумы.
– Да, он писал буквально о том, что делается за окнами. В одной из глав под названием «Мартиролог» даже был список реально существующих арестованных и погибших людей. Но Даниил не только писал, он еще и читал главу за главой из своего романа друзьям и знакомым. И мы, тогдашние его друзья, жили как бы в двойном мире – в реальном 37-м и в мире его романа об этом же времени. И нашим «пиром во время чумы» был, конечно, его роман.
— Но этот «пир во время чумы» завершился вашим арестом и еще многих людей, читавших или слушавших эту книгу.
– Ну, это произошло много лет позже. А до этого были совсем другие события, была война, на которую Даниил был призван, он даже прошел со своей частью Дорогой жизни по Ладожскому озеру в осажденный и замерзающий насквозь Ленинград. И потом была первая гибель романа. Ведь «Странники...» были почти закончены перед войной, и в первое же военное лето Даниил, понимая, что его скоро мобилизуют, закопал написанную от руки рукопись на даче у одной родственницы. Когда же он вернулся в конце войны, то, вырыв рукопись, обнаружил, что чернила расплылись от проникшей сырости и почти ничего не сохранилось. Она оказалась безнадежно испорченной. И весь роман тогда пришлось начинать заново. Мы были уже женаты, и у нас была маленькая комнатка, метров четырнадцать в коммуналке, и там стоял большой письменный стол. Я ложилась спать, а Даниил садился за этот стол и на машинке, которая принадлежала его отцу Леониду Андрееву, главу за главой воссоздавал роман. Каждый следующий вечер он читал мне, что было написано накануне, и не просто читал – мы вместе переживали каждую строчку. «Странники...» были почти завершены к 47-му году, не хватало всего лишь двух предпоследних глав, а последняя была уже написана. И роман заканчивался очень красиво – описанием восходившей на небе утренней звезды. И вот тогда-то нас и арестовали.
— А у вас было предчувствие приближающегося ареста?
– Нет, захваченные романом, мы почти ничего не замечали, хотя вокруг нас, как я сейчас вижу, происходили странные вещи. Неожиданно и неизвестно почему к нам заявился какой-то человек и стал убеждать нас обменять нашу комнату на какую-то другую. Потом пришел телефонный мастер, которого мы не вызывали. Он сказал, что надо починить телефон, хотя я точно помню, что тот был исправен. Очень часто по ночам, засыпая, я слышала звонки в дверь, но никто из соседей не шел ее открывать. Перед арестом эти звонки уже слышались мне почти каждую ночь. В это же время произошел один странный телефонный разговор. Кто-то позвонил Даниилу и предложил ему полететь в Харьков, прочесть там лекцию о русских путешественниках в Африке. Даниил как раз написал о них книгу, и она уже была в наборе в Географгизе. Даня сразу согласился, и на том конце телефонного провода пообещали прислать за ним машину. Очень скоро приехала эта машина, и в ней сидели двое: один очень любезный «устроитель лекции» и шофер с каким-то безликим лицом. Я вышла его проводить, и когда Даниил сел в автомобиль, то обернулся и посмотрел на меня сквозь заднее стекло. И меня будто кольнуло. Точно так же во время ареста герой «Странников ночи» Леонид Глинский – на его квартире проходили тайные встречи участников кружка – обернулся, чтобы взглянуть на сестру Ирину, которая стояла, провожая его, у двери дома. Я еще не знала о другом совпадении: что Даниила повезут по тем же улицам, по тому же маршруту, по которому везли Глинского на Лубянку.
— Вас арестовали в тот же день, что и Даниила?
– Нет, в тот день только пришла телеграмма от его имени, написанная каким-то нелепым, ну, в общем, не его стилем. В ней сообщалось, что он благополучно долетел. За мной же пришли только через два дня, поздним вечером, и когда раздался звонок в дверь, я сразу поняла – это тот самый, который будил меня по ночам. С тех пор я не выношу электрических звонков. Арестовывавших было трое, и ночной визит возглавлял молоденький, очень корректный капитан. Но меня увезли на Лубянку не сразу, только на следующий день, потому что всю ночь шел обыск. В поисках крамольного романа они просматривали всю нашу библиотеку, а там было более 2 тысяч книг – им пришлось лазить по стеллажам, снимать книги с полок, сбрасывать все это на пол. И они увезли с собой несколько мешков рукописей: там были, кроме романа, еще стихи Даниила, его дневники, наши письма и письма его отца. Все это было потом сожжено во внутренней тюрьме на Лубянке.
— Что больше всего поразило вас на первом допросе?
– Что поразило? Ну, наверное, когда следователь прочитал мне список людей, которых предполагалось арестовать вслед за нами. Там числился буквально каждый, кто когда-либо переступал порог нашего дома. Среди них была женщина, приходившая к нам помочь по хозяйству, врач, у которого мы лечились, сапожник, которому я что-то отдавала чинить, няня, воспитывавшая Даниила, и другие. Там были люди, совсем мне не известные. Я стала кричать, что все они невиновны, но это не вызвало никакой эмоции у следователя. Потом на каком-то из допросов уже прокурор, то есть блюститель закона, процедил сквозь зубы, что в арбатских переулках можно брать всех подряд, дом за домом, оцепив квартал.
— Когда вы все это рассказываете, мне почему-то вспоминается глава «Нехорошая квартира» из «Мастера и Маргариты». Там один за другим исчезают жильцы квартиры № 50. За первым приходит корректный милиционер, вызывает жильца на минуту, и тот навсегда исчезает, потом бесследно пропадает второй жилец, дальше – третий. За ним утром приезжает машина, чтобы отвезти на службу, а назад уже никого не привозит. А дальше куда-то девается хозяйка квартиры, ее домработница Анфиса. А потом вообще исчезают все подряд, кто заходит хотя бы на минутку.
– Эта глава в романе Булгакова, на мой взгляд, просто замечательна. Конечно, об арестах и исчезновениях людей писали и говорили многие, но все это было на каком-то реально-бытовом уровне. В булгаковском же романе это носит, я бы сказала, какой-то художественно-потусторонний характер. Мне кажется, он глубоко чувствовал инфернальную природу зла.
— В вашем аресте не меньше художественно-потустороннего, чем у Булгакова. Ведь вас даже допрашивали о героях романа как о реальных людях?
– Да, нам предъявляли обвинения на основе диалогов литературных героев, а самих персонажей рассматривали как реальных людей. Особенно их интересовал Серпуховской, выведенный в рукописи как человек действия, внутренне готовый к борьбе с существующей властью, даже к террору. Всех арестованных по нашему делу они непременно спрашивали: «Где и когда вы познакомились с Серпуховским?» С какой-то поразительной невменяемостью они никак не могли понять, что речь идет о литературном персонаже, и убедить их в обратном было невозможно. А между тем Серпуховской даже не имел прототипа в окружении Даниила, он был целиком создан его воображением. И вот по поводу этого литературного персонажа меня и других допрашивали много ночей подряд. При этом удивительно, но следователи с удовольствием читали сам роман, я бы даже сказала, передавали из рук в руки. Я помню, как кто-то из другого отдела пришел к моему допрашивателю и спросил: «Ну что, есть что почитать интересного?» Как спрашивают в библиотеке. И тот, выдвинув ящик стола, интригующе указал глазами на рукопись Даниила, сильно уже затрепанную.
— Не повлиял ли образ Серпуховского на ход вашего дела, когда вам сменили статью 58/11 на 58/8 – подготовка террористического акта? Вас же просто объединили с литературным персонажем в одну организацию!
– Только отчасти. Хотя думаю, что мысль дать нам такую же статью возникла от самого факта, что такой роман вообще кто-то осмелился написать. Тем более что там был выведен такой человек, как Серпуховской. Не сумев арестовать этого вымышленного террориста, они решили сделать им самого автора. По их следовательской фантазии, Даниил должен был обстрелять машину со Сталиным на правительственной трассе, как раз там, где она проходила через Арбат. Не сходилось, правда, несколько вещей: никто не знал, в какое время и в какой машине Сталин поедет по Арбату, а потом у «террориста» не было оружия. И следователь стал меня допрашивать: «Где у вас оружие?» И я, которой по нескольку недель не давали спать, а человек через все это сходит с ума, но не до конца, начала думать в каком-то бреду: значит, у нас было оружие, а Даня от меня это скрыл. Меня будут мучить, а я даже не знаю, где оно. В поисках оружия в нашей комнате был устроен повторный обыск. И что самое удивительное, простукиванием они обнаружили в одной из стен какую-то пустоту. Разобрав стену, они нашли замурованное в ней окно, в котором ничего не было. Ведь дом был очень старинный, еще с донаполеоновских времен, и, видимо, это окно заложили еще в прошлом веке.
— Алла Александровна, вы познакомились с Даниилом Андреевым в тот самый год, 1937-й, когда он начал писать свой роман «Странники ночи». Я читал ваше изложение содержания этого романа с приложенными к нему фрагментами сохранившейся первой главы, и у меня сложилось впечатление, что если бы рукопись не была уничтожена на Лубянке после вашего с Даниилом ареста, то эта книга могла бы стать одним из самых значительных произведений русской литературы. Вы единственный живой свидетель погибшего текста. Как вы сами оцениваете значение этого романа?
– Я думаю, «Странники ночи» могли бы стать третьим романом в таком ряду, как «Доктор Живаго» и «Мастер и Маргарита». Художественно он был на их уровне. И сила этой книги была не только в описываемых событиях 1937 года, которые могут, если хотите, потрясать, даже если их пересказать языком протокола, а в том, что «Странники...» были настоящей, если не великой литературой. Роман был написан удивительным, богатым и очень ритмичным языком. Его можно было бы даже назвать поэмой в прозе. И он был очень большим, в двух томах, почти как «Братья Карамазовы». С религиозной напряженностью не меньше, чем у Достоевского. И там была совершенно необыкновенная Москва. Такой Москвы больше нигде не описано. Это был живой, многоплановый и очень трагический город. Он был дан очень густо, очень плотно, со всем бытом конца 30-х годов, тяжелый, нищий, с ее трамваями, крысами и коммуналками. И, конечно, с ее ночными арестами. И эта реальная Москва как-то совсем незаметно переходила в какой-то странный, фантастический мир, как у Александра Грина в «Крысолове», когда реальный голодный Петроград 20-х годов переходит в город мистических видений. Помните, в «Крысолове» звонит испорченный телефон, который звонить не может? Этот эпизод удивительно точно передает дух и настроение «Странников ночи» и, конечно, самой Москвы. Если бы этот роман не погиб, то Москва Даниила могла бы стать для нас городом-образом, не менее значимым, чем, например, Петербург Достоевского.
— Вы уже дважды упомянули Достоевского, которого, как мне известно, Даниил очень любил, особенно роман «Бесы». Скажите, а влияние Федора Михайловича было сильным в «Странниках...»? Его герои были похожи на героев Достоевского?
– Пожалуй, нет. Герои «Странников ночи» ни в чем не повторяли образы Достоевского. Они вообще никого не повторяли. Но к Достоевскому они все же ближе, чем к другим писателям. Встреча, например, любого из героев «Странников...», например, с Евгением Онегиным, была бы просто невозможной. Они как будто в разных измерениях. А вот с Шатовым или Ставрогиным они могли бы встретиться, потому что они в одном измерении. Но у Даниила при этом была бы своя пронзительная, неповторимая нота. И эта нота звучала в романе везде, от первой до последней строки. Ну взять хотя бы эпизод, где один из героев, Лестовский, задумывает выдать органам тайный кружок молодых, религиозно настроенных людей. Не успев совершить задуманное, он сходит с ума и блуждает в помраченном рассудке по ночному городу. Далеко за полночь он звонит в дверь одной коммуналки, где живет его приятель. И на звонок из всех комнат начинают выглядывать бледные от ужаса лица соседей, ведь тогда все жили в атмосфере ночных арестов. Открывает дверь мать его приятеля, того нет дома, и Лестовский несет ей что-то бессвязное, какой-то поток больного сознания, и потом уходит в ночь, откуда и появился. Закрыв за ним входную дверь, она говорит все еще не могущим прийти в себя соседям: «Не волнуйтесь, ничего страшного, просто один из друзей моего сына сошел с ума». Вот такое мог придумать только Даниил.
— Да, эта фраза, где чей-то психический сдвиг уже ничто перед сумасшествием самой эпохи, не может не потрясать. Но меня не может не потрясать и другое – сам факт, что Даниил писал прозу о тех страшных годах как бы параллельно событиям и со всей силой осуществленной рефлексии. Это все равно что о чуме писать во дни чумы.
– Да, он писал буквально о том, что делается за окнами. В одной из глав под названием «Мартиролог» даже был список реально существующих арестованных и погибших людей. Но Даниил не только писал, он еще и читал главу за главой из своего романа друзьям и знакомым. И мы, тогдашние его друзья, жили как бы в двойном мире – в реальном 37-м и в мире его романа об этом же времени. И нашим «пиром во время чумы» был, конечно, его роман.
— Но этот «пир во время чумы» завершился вашим арестом и еще многих людей, читавших или слушавших эту книгу.
– Ну, это произошло много лет позже. А до этого были совсем другие события, была война, на которую Даниил был призван, он даже прошел со своей частью Дорогой жизни по Ладожскому озеру в осажденный и замерзающий насквозь Ленинград. И потом была первая гибель романа. Ведь «Странники...» были почти закончены перед войной, и в первое же военное лето Даниил, понимая, что его скоро мобилизуют, закопал написанную от руки рукопись на даче у одной родственницы. Когда же он вернулся в конце войны, то, вырыв рукопись, обнаружил, что чернила расплылись от проникшей сырости и почти ничего не сохранилось. Она оказалась безнадежно испорченной. И весь роман тогда пришлось начинать заново. Мы были уже женаты, и у нас была маленькая комнатка, метров четырнадцать в коммуналке, и там стоял большой письменный стол. Я ложилась спать, а Даниил садился за этот стол и на машинке, которая принадлежала его отцу Леониду Андрееву, главу за главой воссоздавал роман. Каждый следующий вечер он читал мне, что было написано накануне, и не просто читал – мы вместе переживали каждую строчку. «Странники...» были почти завершены к 47-му году, не хватало всего лишь двух предпоследних глав, а последняя была уже написана. И роман заканчивался очень красиво – описанием восходившей на небе утренней звезды. И вот тогда-то нас и арестовали.
— А у вас было предчувствие приближающегося ареста?
– Нет, захваченные романом, мы почти ничего не замечали, хотя вокруг нас, как я сейчас вижу, происходили странные вещи. Неожиданно и неизвестно почему к нам заявился какой-то человек и стал убеждать нас обменять нашу комнату на какую-то другую. Потом пришел телефонный мастер, которого мы не вызывали. Он сказал, что надо починить телефон, хотя я точно помню, что тот был исправен. Очень часто по ночам, засыпая, я слышала звонки в дверь, но никто из соседей не шел ее открывать. Перед арестом эти звонки уже слышались мне почти каждую ночь. В это же время произошел один странный телефонный разговор. Кто-то позвонил Даниилу и предложил ему полететь в Харьков, прочесть там лекцию о русских путешественниках в Африке. Даниил как раз написал о них книгу, и она уже была в наборе в Географгизе. Даня сразу согласился, и на том конце телефонного провода пообещали прислать за ним машину. Очень скоро приехала эта машина, и в ней сидели двое: один очень любезный «устроитель лекции» и шофер с каким-то безликим лицом. Я вышла его проводить, и когда Даниил сел в автомобиль, то обернулся и посмотрел на меня сквозь заднее стекло. И меня будто кольнуло. Точно так же во время ареста герой «Странников ночи» Леонид Глинский – на его квартире проходили тайные встречи участников кружка – обернулся, чтобы взглянуть на сестру Ирину, которая стояла, провожая его, у двери дома. Я еще не знала о другом совпадении: что Даниила повезут по тем же улицам, по тому же маршруту, по которому везли Глинского на Лубянку.
— Вас арестовали в тот же день, что и Даниила?
– Нет, в тот день только пришла телеграмма от его имени, написанная каким-то нелепым, ну, в общем, не его стилем. В ней сообщалось, что он благополучно долетел. За мной же пришли только через два дня, поздним вечером, и когда раздался звонок в дверь, я сразу поняла – это тот самый, который будил меня по ночам. С тех пор я не выношу электрических звонков. Арестовывавших было трое, и ночной визит возглавлял молоденький, очень корректный капитан. Но меня увезли на Лубянку не сразу, только на следующий день, потому что всю ночь шел обыск. В поисках крамольного романа они просматривали всю нашу библиотеку, а там было более 2 тысяч книг – им пришлось лазить по стеллажам, снимать книги с полок, сбрасывать все это на пол. И они увезли с собой несколько мешков рукописей: там были, кроме романа, еще стихи Даниила, его дневники, наши письма и письма его отца. Все это было потом сожжено во внутренней тюрьме на Лубянке.
— Что больше всего поразило вас на первом допросе?
– Что поразило? Ну, наверное, когда следователь прочитал мне список людей, которых предполагалось арестовать вслед за нами. Там числился буквально каждый, кто когда-либо переступал порог нашего дома. Среди них была женщина, приходившая к нам помочь по хозяйству, врач, у которого мы лечились, сапожник, которому я что-то отдавала чинить, няня, воспитывавшая Даниила, и другие. Там были люди, совсем мне не известные. Я стала кричать, что все они невиновны, но это не вызвало никакой эмоции у следователя. Потом на каком-то из допросов уже прокурор, то есть блюститель закона, процедил сквозь зубы, что в арбатских переулках можно брать всех подряд, дом за домом, оцепив квартал.
— Когда вы все это рассказываете, мне почему-то вспоминается глава «Нехорошая квартира» из «Мастера и Маргариты». Там один за другим исчезают жильцы квартиры № 50. За первым приходит корректный милиционер, вызывает жильца на минуту, и тот навсегда исчезает, потом бесследно пропадает второй жилец, дальше – третий. За ним утром приезжает машина, чтобы отвезти на службу, а назад уже никого не привозит. А дальше куда-то девается хозяйка квартиры, ее домработница Анфиса. А потом вообще исчезают все подряд, кто заходит хотя бы на минутку.
– Эта глава в романе Булгакова, на мой взгляд, просто замечательна. Конечно, об арестах и исчезновениях людей писали и говорили многие, но все это было на каком-то реально-бытовом уровне. В булгаковском же романе это носит, я бы сказала, какой-то художественно-потусторонний характер. Мне кажется, он глубоко чувствовал инфернальную природу зла.
— В вашем аресте не меньше художественно-потустороннего, чем у Булгакова. Ведь вас даже допрашивали о героях романа как о реальных людях?
– Да, нам предъявляли обвинения на основе диалогов литературных героев, а самих персонажей рассматривали как реальных людей. Особенно их интересовал Серпуховской, выведенный в рукописи как человек действия, внутренне готовый к борьбе с существующей властью, даже к террору. Всех арестованных по нашему делу они непременно спрашивали: «Где и когда вы познакомились с Серпуховским?» С какой-то поразительной невменяемостью они никак не могли понять, что речь идет о литературном персонаже, и убедить их в обратном было невозможно. А между тем Серпуховской даже не имел прототипа в окружении Даниила, он был целиком создан его воображением. И вот по поводу этого литературного персонажа меня и других допрашивали много ночей подряд. При этом удивительно, но следователи с удовольствием читали сам роман, я бы даже сказала, передавали из рук в руки. Я помню, как кто-то из другого отдела пришел к моему допрашивателю и спросил: «Ну что, есть что почитать интересного?» Как спрашивают в библиотеке. И тот, выдвинув ящик стола, интригующе указал глазами на рукопись Даниила, сильно уже затрепанную.
— Не повлиял ли образ Серпуховского на ход вашего дела, когда вам сменили статью 58/11 на 58/8 – подготовка террористического акта? Вас же просто объединили с литературным персонажем в одну организацию!
– Только отчасти. Хотя думаю, что мысль дать нам такую же статью возникла от самого факта, что такой роман вообще кто-то осмелился написать. Тем более что там был выведен такой человек, как Серпуховской. Не сумев арестовать этого вымышленного террориста, они решили сделать им самого автора. По их следовательской фантазии, Даниил должен был обстрелять машину со Сталиным на правительственной трассе, как раз там, где она проходила через Арбат. Не сходилось, правда, несколько вещей: никто не знал, в какое время и в какой машине Сталин поедет по Арбату, а потом у «террориста» не было оружия. И следователь стал меня допрашивать: «Где у вас оружие?» И я, которой по нескольку недель не давали спать, а человек через все это сходит с ума, но не до конца, начала думать в каком-то бреду: значит, у нас было оружие, а Даня от меня это скрыл. Меня будут мучить, а я даже не знаю, где оно. В поисках оружия в нашей комнате был устроен повторный обыск. И что самое удивительное, простукиванием они обнаружили в одной из стен какую-то пустоту. Разобрав стену, они нашли замурованное в ней окно, в котором ничего не было. Ведь дом был очень старинный, еще с донаполеоновских времен, и, видимо, это окно заложили еще в прошлом веке.