Рух. Симфония о великом Смутном времени 4. «Хмелея – в дни счастья, плача – в разлуку...»
Часть четвертая
Хмелея – в дни счастья,
плача – в разлуку
И чувства влагая в размер,
в звон
строф,
Что ведать мы властны про боль,
страсть,
муку
Гигантов – не наших,
смежных
миров?
Превысив безмерно наш жар,
наш холод,
Знакомых нам бурь
размах и разбег,
Их гнев сокрушает
бут царств,
как молот,
Их скорбь необъятна, как шум
ста
рек.
И если бы в камне словесном высечь
Сумел я подобья тех слов,
тех чувств –
Расплавился б разум
тысяч и тысяч
От прикосновенья
к чуду искусств.
Но не с чем сравнить мне жар состраданья,
Тоску за народ,
порыв к высоте,
Что сам демиург
бушующей данью
Принес перед Богом
в годины те.
Взыскуемый храм Вселенского Братства
Едва различался вдали,
в дыму;
Излучины бедствий, подмен, святотатства,
Столетья соблазнов
вели к нему.
– И пал Яросвет, и коленосклоненно
Лобзал кровавую персть
страны,
Себя наказуя
мукой бездонной
За плод своей давней, жгучей вины.
И, чтоб охранить
от развоплощенья
Соборную Душу,
на старый престол
Он нового демона
царство-строенья
Избрал,
благословил
и возвел.
Полночь ударила в тучах. И звук
Смолк, зачиная невиданный круг:
Новые тропы и новую кровь
Дню народившемуся приготовь!
Вот, в средоточьи
церкви Востока,
Строгое сердце горит за страну.
Отче святой! К благодатным истокам
Творчеством,
думой
и верой льну.
Серые своды.
Серая плесень.
В близком грядущем – смерть за народ.
И Яросветом
Посланный Вестник
Над патриархом России встает.
Стража у двери. Стужа. Зима.
Голоду-брату –
сестра-тюрьма.
Солнце не обольет на заре
Келейку в Чудовом монастыре.
Но непреклонный пленник привык
К лютым угрозам польских владык,
И безответно здесь замирал
Месс католических мерный хорал.
Грозные очи.
Скорбь и нужда
Лик сей ваяли года и года.
Тихая речь
тверда, как гранит.
Взор обжигает – и леденит.
Чуждые помыслы в облике том
Вытравлены беспощадным постом,
И полыхание странной зари
Светится в дряхлых чертах изнутри.
В четком ли бденьи вечернем,
В зыби ли тонкого сна,
Пурпуром, синью и чернью
Плещет над ним вышина:
В разум по лестнице узкой
Властно спускаясь во мгле,
Правит Синклит святорусский
Узником в пленном Кремле.
Быстро, в чуть скошенных строках,
Буквы рябят на бегу:
Северу, югу, востоку,
Градам в золе и в снегу,
Селам в отребьях убогих,
Хатам без крыш и без стен –
Клич единящий: – За Бога! –
Подпись одна: Гермоген.
А в поле дикое
Мчатся, гикая,
Мчатся все еще
Волны воль,
Рвань побоищ,
Пустая голь.
Но в ночи зимние
Тихие пазори
Встали по многострадальной земле:
Молятся схимники,
Молятся пастыри
Потом кровавым
за мир во зле:
– О, Матере Пренепорочная!
Заступница землям гонимым!
Ты светишь звездой полуночною,
Хранишь омофором незримым.
Утиши единством неложным
И буйство, и злое горение,
Конец положи непреложный
Конечному
разорению!
И над свечами
Духовных ковчегов
Тихо яснеет сходящий покров –
Кров от печали,
От ярых набегов,
От преисподних вьюг и ветров.
Звон
медный,
Звон
дальний,
Зов
медленный
В мир
дольний,
Всем
алчущим –
Клад
тайный,
Всем
плачущим –
Лад
стройный,
Чуть
брезжущий
В мрак
мира
С бесплотных вершин
дней,
Плывет по полям
сирым
Вдоль пустошей,
нив,
пней.
Наездник уронит поводья
В урочищах, сгибших дотла,
Заслышав сквозь гул половодья
Неспешные
колокола.
Рука поднимается,
Чело обнажается,
Во взоре затепливается
тихая боль,
И встречным молчанием,
И вечным знамением
Себя осеняет пропащая голь.
И скорбно, и тонко, и сладко
Поют перезвоны вдали
От Троицкой лавры, от Вятки,
От скал Соловецкой земли.
И зов к покаянию,
К забвенью розни,
Ни расстояния,
Ни шумы жизни
Не властны в плачущих
Сердцах ослабить, –
О, белый благовест!
Небесный лебедь!
Он тих был везде: по украйнам
У хаток, прижатых к бугру,
По жестким уральским арайнам,
В нехоженом Брынском бору,
По стогнам, дымящимся кровью,
Смолкала на миг у костра
Лихая сарынь Понизовья,
Казань, Запорожье, Югра.
Бродяга в избитой кольчуге
Задумывался
до зари
На торжищах пьяной Калуги,
На пепле скорбящей Твери.
Юдоль порывалась к сиянью,
Сквозь церковь сходившему в ад,
И огненный клич – К покаянью! –
Пошел по стране, как набат.
Келейно, народно, соборно,
Под кровом любого жилья,
Лен духа затепливая,
Воск воли растапливая,
Заискрились свечи, как зерна
Светящихся нив бытия.
Детища демона
тысячеглавого
Борются в схватках
орд и дружин;
Темные ядра грядущей державы
Щерятся в каждом,
Русь закружив.
Но обращается взор демиурга
Солнцеподобным лучом
в глубину:
Не к атаманам,
в чьих распрях и торгах
Исчадья геенны
рвут
страну;
Не к вольницам, чья удалая свобода
Закатывается
под карк воронья, –
Но к вечным устоям,
к корню народа,
К первичным пластам его бытия.
Туда, где лампаду веры и долга,
Тихо зажегшуюся в ответ,
Не угасят –
ни хищная Велга,
Ни те, кому знаков словесных нет.
В глубь сверхнарода, из пыточных стен
Зов демиурга шлет Гермоген.
Кличут на площади,
Кличут на паперти,
Кличут с амвонов, с камней пепелищ,
И толпы все гуще,
И новою мощью
Народ исполняется, темен и нищ.
Зверин по-медвежьему,
Голоден, – где ж ему
Ратью босой опрокинуть врага?
С бесовского Тушина
Царство разрушено
И разнизались
все жемчуга.
Виновен – как русский,
но волей – невинен,
Подвигнут на бой
набатом души,
Выходит в народ
родомысл
Минин
Из Волжской богосохранной глуши.
Саженные плечи,
выя бычачья,
Лоб шишковат и бел, а глаза –
Озера в дремучей керженской чаще,
Где пляшет на солнышке стрекоза.
Истово и размеренно
годы
В набожном скопидомстве текли
У щедрых и горьких сосцов природы,
В суровом безбурье черной земли.
Но колокол потрясающей Правды
Ударил по совести,
и жена
Уже причитаньями красит проводы,
В сердце покорное поражена.
Он говорит на горланящем рынке –
Чудо: народ глядит, не дыша,
В смерде, в купце, в белодворце, в иноке
Настежь распахивается душа,
И золотые сокровища льются
В чашу восторга,
в один порыв,
Будни вседневной купли и торга
Праздником мученичества
покрыв.
Дедами купленное,
Годами копленное,
Лалы, парча, соболя, жемчуга –
К площади сносятся,
Грудою высятся, –
Отроки просятся
На врага.
В тесной усадьбе
К смерти готовится
Военачальник, – ранен в бою;
Но полководцу
Участь – прославиться
И довершить победу свою.
Раны залечиваются,
Мысли просвечиваются
Солнцем премудрости и добра,
И к многотрудному
Подвигу ратному
Избранный свыше
встает с одра.
Мир в тумане. Еле брезжится
День на дальнем берегу.
Рать безмолвной тучей движется
Чрез Оку.
Час священный пробил. Вот уже
Враг скудеет в естестве,
Боронясь сверх сил наотмашь
В обесчещенной Москве.
Изогнулся град драконий,
Не забыв и не простя, –
Казней, узней, беззаконий
И святых молитв дитя!
Размозжен, разбит, распорот,
Весь в крови, в золе, в поту,
Грозный город! Страшный город!
С жалом аспида во рту!
То ли древних темноверий,
То ли странной правды полн,
Кликнул он – и вот, у двери,
Гул и гром народных волн.
Рог гремит немолчной трелью.
А внизу – не пыль, не прах:
Будто женственные крылья
Плещут стягами в полках.
Высь развернута, как книга.
Жизни топятся, как воск.
Дышит страсть Архистратига
В рвеньи войск.
И, огромней правды царской
Правду выстрадав свою,
Родомысл ведет – Пожарский –
Рать к венчанию в бою.
И, окрестясь над родомыслом,
Блещут явно два луча,
Разнозначным, странным смыслом
В поднебесьи трепеща.
Слышно Господа. Но где Он?
Слит с ним чей суровый клич?
Царству избран новый демон,
Страж и бич.
Он рожден в круговороте,
В бурных, хлещущих ночах –
Кровь от крови, плоть от плоти
Двух начал.
Он отрубит в бранном поле
Велге правое крыло,
Чтоб чудовище, от боли
Взвыв,
в расщелье уползло;
Лучше он, чем смерть народа,
Лучше он;
Но темна его природа,
Лют закон.
И не он таит ответы
Стонам скорбной старины –
Внук невольный Яросвета
И исчадье сатаны.
Он грядет, бренча доспехом,
Он растет,
Он ведет победам – вехам –
Властный счет;
Зван на помощь демиургом,
Весь он – воля к власти, весь,
Он, кто богом Петербурга
Чрез столетье станет здесь.
И, покорство разрывая,
Волю к мощи разнуздав,
Плоть и жизнь родного края
Стиснет, стиснет, как удав.
Жестока его природа.
Лют закон,
Но не он – так смерть народа.
Лучше – он!
Вот зачем скрестились снова
Два луча: из них второй –
Уицраора Второго
Бурный, чермный, вихревой.
Звон
мерный,
Звон
медный
раскатывается,
как пурпур
Небесного коронования,
над родиной рокоча,
Всем слышащим возвещая
победу над Велгой бурной
Владыки двух ипостасей –
героя
и палача.
К Успенскому от Грановитой
пурпуровая дорога
Ложится, как память крови,
живая и в торжестве,
И выстраданная династия
смиренным слугою Бога
Таинственно помазуется
в склоняющейся
Москве.
О призванном ко владычеству
над миром огня и крови,
О праведнейшем,
христолюбивейшем,
самодержавнейшем
всей Руси
Вздымаются, веют, плещутся
молитвенные славословия
И тают златыми волнами
в Кремле, что на Небеси.
И вновь на родовых холодных пепелищах
Отстаивает жизнь исконные права:
Сквозь голый шум дерев и причитанья нищих –
Удары топоров и лай собак у рва.
Так Апокалипсис великой смуты духа
Дочитывает Русь, как свой начальный миф,
Небесный благовест прияв сквозь звоны руха
И адским пламенем свой образ опалив.
Меж четырех морей – урманов хмурых марево,
Мир шепчущих трущоб да волчьих пустырей...
Дымится кровью жертв притихший Кремль – алтарь
его,
Алтарь его богов меж четырех морей.
И, превзойдя венцом все башни монастырские,
Недвижен до небес весь белый исполин...
О, избранной страны просторы богатырские!
О, высота высот! О, глубина глубин!
1952
Владимир
Вперед: «Должна была быть поэма в прозе...»
Назад: 3. «Велги бедный скоморох, горстка пепла...»
Начало: «Русские боги». Оглавление
