РУССКИЕ ОКТАВЫ
Мой край душистыми долинами,
Цветёт меж дедовского бора
Сосновых толп живые хоры
Поют прокимн[1], поют хвалу,
И множествами журавлиными
Лесные шелестят болота –
Заклятью верные ворота
В непроницаемую мглу.
Сквозь эту сказку вечно детскую
Прочтёт внимательная совесть
Усобиц, бурь, разбоев повесть
В преданьях хмурых деревень,
Где помнят ярость половецкую
Во ржи уснувшие курганы,
Где лес берёг от ятагана
Скитов молитвенную сень.
Разгулом, подвигом, пожарами,
Самосожженьями в пустыне
Прозванья сел звучат доныне.
Святое, Тёмное, Погар...
А под зарницами, за хмарами,
У гаснущей в цветах дороги,
Бдят непостигнутые боги
Грядущих вер и светлых чар.
Ещё таинственней, вневременней
Живую глубь стихий почует,
Кто у костра один ночует
Над дружелюбною рекой,
Кто в этой вещей, мудрой темени
Души Земли коснется страстной,
Даст путь раскрыться ей, безгласной,
И говорить с его душой.
Здесь на полянах – только аисты,
И только цаплями изучен
Густой камыш речных излучин
У ветхого монастыря;
Там, на откосы поднимаясь, ты
Не обоймёшь страну очами,
С её бескрайними лесами,
Чей дух господствует, творя.
Есть в грозном их однообразии
Тишь притаившегося стана,
Есть гул бездонный океана,
Размах вселенской мощи есть,
Есть дремлющий, как в недрах Азии,
Ещё для мира нерождённый,
Миф, человечеству суждённый –
Грядущего благая весть.
В ней сочетались смолы мирные –
Дары языческого рая,
И дымных келий синь святая –
Тоска о горней высоте,
А ветер голоса всемирные
От городов несёт и моря,
С былою замкнутостью споря
За русские просторы те.
И если раньше грань отечества
Сужала наш размах духовный,
И замыкался миф верховный
В бревенчатую тесноту, –
Теперь простор всечеловечества
Ждёт вестника, томится жаждой,
И из народов примет каждый
Здесь затаённую мечту.
Нет, не державность, не владычество –
Иное крепнет здесь решенье:
Всех стран – в сады преображенье,
А государства – в братство всех.
И страстные костры язычества,
И трепет свеч в моленье клирном –
Всё – цепь огней в пути всемирном,
Ступени к Богу, звёзды вех.
К преддверью тайны уведите же
Вы, неисхоженные тропы,
Где искони с лучом Европы
Востока дальний луч скрещён,
Где о вселенском граде Китеже
Вещает глубь озер заросших,
Где спят во вьюгах и порошах
Побеги будущих времён.
1950
БРЯНСКИЕ ЛЕСА
Заросли багульника и вереска.
Мудрый дуб. Спокойная сосна...
Без конца, до Новгорода-Северска,
Эта непроглядная страна.
С севера, с востока, с юга, с запада
Хвойный шум, серебряные мхи,
Всхолмия, не вскопанные заступом
И не осязавшие сохи.
С кронами, мерцающими в трепете;
Мощные осины на юру...
Молча проплывающие лебеди
В потаенных заводях, в бору:
Там, где реки, мирные и вещие,
Льют бесшумный и блаженный стих,
И ничьей стопой не обесчещены
Отмели младенческие их.
Лишь тростник там серебрится перистый[2],
Да шумит в привольном небе дуб –
Без конца, до Новгорода-Северска,
Без конца, на Мглин и Стародуб.
1936
* * *
Исчезли стены разбегающиеся,
Пропали городские зданья:
Ярчеют звёзды зажигающиеся
Любимого воспоминанья.
Я слышу, как в гнездо укладываются
Над дремлющим затоном цапли,
Как сумерки с лугов подкрадываются,
Роняя голубые капли;
Я вижу очертаний скрадываемых
Клубы и пятна... мошки, росы...
Заречных сёл, едва угадываемых,
Лилово-сизые откосы;
Возов, медлительно поскрипывающих,
Развалистую поступь в поле;
Взлет чибисов, визгливо всхлипывающих
И прядающих ввысь на воле...
И в грёзе, жестко оторачиваемой
Сегодняшнею скорбной былью,
Я чувствую, как сон утрачиваемый,
Своей души былые крылья.
1950
Владимир
* * *
Тесен дом мой у обрыва,
Тёмен и тих... Вдалеке
Вон, полуночная рыба
Шурхнула в чёрной реке.
В этом лесничестве старом
Робким огнём не помочь.
Даже высоким Стожарам
Не покоряется ночь.
Издали, сквозь немеречу[3],
Где бурелом и лоза –
Жёлтые, нечеловечьи,
Нет, и не волчьи глаза.
Там, на глухих Дивичорах[4],
Где пропадают следы –
Вкрадчивый шелест и шорох[5]
Злого костра у воды.
И, в непонятном веселье,
Древнюю власть затая,
Варит дремучее зелье
Темная ворожея.
Плечи высокие, пряди
У неподвижного лба.[6]
В бурых руках и во взгляде –
Страсть моя, гибель, судьба.[7]
Тайну её не открою.[8]
Имя – не произнесу.
Пусть его шепчет лишь хвоя
В этом древлянском лесу.
Только не снись мне, не мучай,
Едкою хмарой отхлынь,
Вылей напиток дремучий
На лебеду и полынь.
1939
ДИВИЧОРСКАЯ БОГИНЯ [4]
Вновь с песчаного Востока дует[9]
Старый ветер над полями льна...
А когда за соснами колдует
Поздняя ущербная луна –
То ль играют лунные седины
По завороженному овсу,
То ли плачет голос лебединый
С Дивичорских заводей, в лесу.
И зовёт к утратам и потерям,
И осины стонут на юру,
Чтоб в луну я научился верить –
В первородную твою Сестру.
Верю! Знаю! В дни лесных становий
Был твой жертвенник убог и нищ:
Белый камень, весь в подтёках крови,
Холодел у диких городищ.
В дни смятенья, в час тревоги бранной
Все склоняли перед ним копьё,
Бормотали голосом гортанным
Имя непреклонное твоё.
Брови ястребиные нахмуря,
Над могучим камнем колдуны
Прорицали, угрожая бурей
И опустошением страны;
Матери – их подвиг не прославлен –
Трепетали гласа твоего.
Чей младенец будет обезглавлен?
Перст твой указует – на кого?..
А когда весной по чернолесью
Вспыхивали дымные костры
И сиял в привольном поднебесьи[10]
Бледно-синий взор твоей Сестры,
И когда в листве любого дуба
Птичий плеск не умолкал, и гам,
А призыв тоскующего зубра
Колыхал камыш по берегам –
По корням, по стеблю, в каждый колос,
В каждый ствол ореха и сосны
Поднимался твой протяжный голос
Из внушавшей ужас глубины.
Но теперь он ласков был, как пенье
Серебристой вкрадчивой струи,
И ничьи сердца твое веленье
Не пугало в эту ночь: ничьи.
Барбарис, багульник, травы, злаки
Отряхали тяжкую росу
И, воспламенённые во мраке,
Рдели странным заревом в лесу.
А в крови – всё явственней, всё выше,
Точно рокот набухавших рек,
Точно грохот ледохода слышал
Каждый зверь – и каждый человек.
Били в бубен. Закипала брага;
Запевал и вился хоровод
Вдоль костров в излучинах оврага
До святого камня у ворот.
Пламя выло. Вскидывались руки,
Рокотали хриплые рога:
В их призывном, в их свободном звуке
Всё сливалось: сосны, берега,
Топот танца, шкуры, брызги света,
Лик луны, склонённый к ворожбе...
А потом, до самого рассвета,
Жертвовали ночь свою – тебе.
...Верю отоснившимся поверьям,
Снятся незапамятные сны,
И к твоим нехоженым преддверьям
Мои ночи приворожены.
Вдоль озер брожу насторожённых,
На полянах девственных ищу,
В каждом звуке бора – отражённый
Слышу голос твой, и трепещу.
А кругом – ни ропота, ни бури:
Травы, разомлевшие в тепле,
Аисты, парящие в лазури
С отблесками солнца на крыле...
И лишь там, на хмурых Дивичорах,
Как в необратимые века,
Тот же вещий, серебристый шорох
Твоего седого тростника.
1939
САМОЕ ПЕРВОЕ ОБ ЭТОМ
Дедов бор, полотно, и неспешно влачащийся поезд,
Стены чащи угрюмой... И вдруг –
Горизонт без конца, и холмов фиолетовых пояс,
И раскидистый луг.
Ярко-белых церквей над обрывами стройные свечи,
Старый дуб, ветряки –
О, знакома, как детство, и необозрима, как вечность,
Эта пойма реки.
Вновь спускаться ложбинами к добрым лесным великанам,
К золотому костру,
Чтобы утром встречать бога-Солнце над белым туманом
И стрекоз синекрылых игру;
Возвращаясь на кручи, меж серой горючей полыни
Подниматься в вечерний покой,
Оглянуться на лес, как прощальное марево, синий
За хрустальной рекой,
Где я шёл, где блуждал по зеленым певучим дорогам,
Только дикие стебли клоня;
Сердце мирное Солнцу открыть – неизменному богу
Мимолетного дня.
1932
* * *
О, не так величава – широкою поймой цветущею
То к холмам, то к дубравам ласкающаяся река,
Но темны её омуты под лозняковыми кущами
И душа глубока.
Ей приносят дары – из святилищ – Неруса цветочная,
Шаловливая Навля, ключами звенящая Знобь;
С ней сплелись воедино затоны озёр непорочные
И лукавая топь.
Сказок Брянского леса, певучей и вольной тоски его
Эти струи исполнены, плавным несясь серебром
К лону чёрных морей мимо первопрестольного Киева
Вместе с братом Днепром.
И люблю я смотреть, как прибрежьями, зноем сожжёнными,
Загорелые бабы спускаются к праздной воде,
И она, переливами, мягко-плескучими, сонными,
Льнёт к весёлой бадье.
Это было всегда. Это будет в грядущем, как в древности,
Для неправых и правых – в бесчисленные времена,
Ибо кровь мирозданья не знает ни страсти, ни ревности,
Всем живущим – одна.
1950
ВЕСНОЙ С ХОЛМА
С тысячелетних круч, где даль желтела нивами
Да тёмною парчой душмяной конопли,
Проходят облака над скифскими разливами –
Задумчивая рать моей седой земли.
Их белые хребты с округлыми отрогами
Чуть зыблются, дрожа в студёных зеркалах,
Сквозят – скользят – плывут подводными дорогами,
И подо мной – лазурь, вся в белых куполах.
И видно, как сходя в светящемся мерцании
На медленную ширь, текущую по мху,
Всемирной тишины благое волхвование,
Понятное душе, свершается вверху.
Широко распластав воздушные воскрылия,
Над духами стихий блистая как заря,
Сам демиург страны в таинственном усилии
Труждается везде, прах нив плодотворя.
Кто мыслью обоймёт безбрежный замысл Гения?
Грядущее прочтёт по диким пустырям?
А в памяти звенит, как стих из песнопения.
Разливы рек её, подобные морям...[11]
Всё пусто. И лишь там, сквозь клёны монастырские,
Безмолвно освещён весь белый исполин...
О, избранной страны просторы богатырские!
О, высота высот! О, глубина глубин!
1950
* * *
Лес не прошумит уже ни жалоб, ни хвалы:[12]
Штабелями сложены безрукие стволы.
Устланный бесшумными и мягкими как пух
Белыми опилками, песок горяч и сух.
Долго я любуюсь, как из мёртвого ствола
Медленно, чуть видимо является смола,
Мёда благовоннее и ярче янтаря,
Жёлтая, как тёплая июльская заря,
Каплю останавливает ринувшийся зной,
Всю её подергивая легкой белизной.
Если бы такой же непорочной, как смола,
Кровь моя густая, беспокойная была:
Как мне было б радостно лелеять этот сок!
Как мне было б горестно пролить его в песок!
1936
ПЛОТОГОН
Долго речь водил топор
С соснами дремучими:
Вырублен мачтОбор
Над лесными кручами.
Круглые пускать стволы
Вниз к воде по вереску.
Гнать смолистые плоты
К Новгороду-Северску
Эх,
май,
вольный май,
свистом-ветром обнимай.
Кружит голову весна,
Рукава засучены, –
Ты, река моя, Десна,
Жёлтые излучины!
Скрылись маковки-кресты
Саввы да Евтихия,
Только небо да плоты,
Побережья тихие...
Ширь,
тишь,
благодать, –
Петь, плыть да гадать!
Вон в лугах ветрун зацвёл,
Стонут гулом оводы,
Сходят девушки из сёл
С коромыслом по воду:
Загородятся рукой,
Поманят улыбкою,
Да какой ещё, какой!
Ласковой... зыбкою...
Эх,
лес,
дуб-сосна!
Развесёлая весна!
Скоро вечер подойдет –
Вон, шесты уж отняли,
Пришвартуем каждый плот
У песчаной отмели.
Рдеет мой костер во тьму,
Светится, кудрявится,
Выходи гулять к нему
До зари, красавица.
А
там –
и прости:
Только чуть погрусти.
Завтра песню запою
Про лозинку зыбкую,
Про сады в родном краю –
В Брянске, в Новозыбкове.
Жизнь вольготна, жизнь красна,
Рукава засучены, –
Ты, река моя, Десна,
Жёлтые излучины.
1936
* * *
Над Нерусой ходят грозы,
В Чухраях грохочет гром, –
Бор, стога, ракиты, лозы –
Всё украсив серебром.
Весь в широких, вольных взмахах,
По траве, сырой от рос,
Бродит в вышитых рубахах
Буйной поймой сенокос.
Только ты, мой холм безлесный,
Как раздел грозовых туч,
В синеве блестишь небесной
Меловым изгибом круч.
Плещут весла перевоза
У прибрежья: там, внизу,
Ярко-красные стрекозы
Плавно никнут на лозу.
А поднимешься на гребёнь –
Сушь, бурьяны, знойный день,
Белых срывов жгучий щебень,
Пятна дальних деревень...
Льнут к нему леса и пашни,
Как дружина к королю...
Я люблю его как башню:
Высь дозорную люблю.
1934
ПАМЯТИ ДРУГА [13]
Был часом нашей встречи истинной
Тот миг на перевозе дальнем,
Когда пожаром беспечальным
Зажглась закатная Десна,
А он ответил мне, что мистикой
Мы правду внутреннюю чуем,
Молитвой Солнцу дух врачуем
И пробуждаемся от сна.
Он был так тих – безвестный, седенький,
В бесцветной куртке рыболова,
Так мудро прост, что это слово
Пребудет в сердце навсегда.
Он рядом жил. Сады соседили.
И стала бедная калитка
Дороже золотого слитка
Мне в эти скудные года.
На спаде зноя, если душная
Истома нежила природу,
Беззвучно я по огороду
Меж рыхлых грядок проходил,
Чтоб под развесистыми грушами
Мечтать в причудливых беседах
О Лермонтове, сагах, ведах,
О языке ночных светил.
В удушливой степной пыли моя
Душа в те дни изнемогала.
Но снова правда жизни стала
Прозрачней, чище и святей,
И над судьбой неумолимою
Повеял странною отрадой
Уют его простого сада
И голоса его детей.
Порой во взоре их задумчивом,
Лучистом, смелом и открытом,
Я видел грусть: над бедным бытом
Она, как птица, вдаль рвалась.
Но мне – ритмичностью заученной
Стал мил их труд, их быт, их город.
Я слышал в нём – с полями, с бором,
С рекой незыблемую связь.
Я всё любил: и скрипки нежные,
Что мастерил он в час досуга,
И ветви гибкие, упруго
Нас трогавшие на ходу,
И чай, и ульи белоснежные,
И в книге беглую отметку
О Васнецове, и беседку
Под старой яблоней в саду.
Я полюбил в вечерних сумерках
Диванчик крошечной гостиной,
Когда мелодией старинной
Звенел таинственный рояль,
И милый сонм живых и умерших
Вставал из памяти замглённой,
Даря покой за путь пройдённый
И просветленную печаль.
Но всех бесед невыразимее
Текли душевные встречанья
В полу-стихах, полу-молчаньи
У нелюдимого костра –
О нашей вере, нашем Имени,
О неизвестной людям музе,
О нашем солнечном союзе
Неумирающего Ра[14].
Да. тёмные, простые русичи,
Мы знали, что златою нитью
Мерцают, тянутся наитья
Сюда из глубей вековых,
И наша светлая Нерусочка,
Дитя лесов и мирной воли,
Быть может, не любила боле
Так никого, как нас двоих.
Журчи же, ясная, далекая,
Прозрачная, как реки рая,
В туманах летних вспоминая
О друге ласковом твоём,
О том, чью душу светлоокую
В её надеждах и печали,
В её заветных думах, знали,
Быть может, ты и я – вдвоём.
* * *
Чуть колышется в зное,
Еле внятно шурша,
Тихошумная хвоя,
Стран дремучих душа.
На ленивой опушке[15],
В землянике, у пней,
Вещий голос кукушки
Знает счёт моих дней,
Там, у отмелей дальних –
Белых лилий ковши[16],
Там, у рек беспечальных,
Жизнь и смерть хороши.
Скоро дни свои брошу
В эту мягкую глубь...
Облегчи мою ношу.
Приласкай, приголубь.
1939
* * *
Весёлым, как вечный мальчишка – Адам –
Отдаться реке полноводной;
По сёлам, по ярмаркам, по городам
Коснуться плоти народной;
Вдыхать,
осязать,
слушать,
следить
Стоцветного мира мельканье,
Вплетаясь,
как мириадная нить,
В его священные ткани.
Учения
высокоумных книг
Отдать бездомным ночлегам,
С луной, опускающейся в тростник,
С болотами,
с волчьим бегом;
Отдать их лугам, широким лугам,
Где в воздух, пьяный, как брага,
Летит сенокосов звенящий гам
С оврага
и до оврага.
Когда же развеешь в полях наугад
Всех песен легкие звуки –
Отдать свой незримый, бесценнейший клад
В покорные
нежные
руки.
1936
ИЗ ДНЕВНИКА
На день восьмой открылся путь чугунный,
Лазурных рельсов блещущий накал:
Они стремились на восток, как струны,
И синий воздух млел и утекал.
Зной свирепел, как бык пред стягом алым:
Базарный день всех поднял ото сна,
И площадь добела раскалена
Была перед оранжевым вокзалом.
То морс, то чай в трактире под окном
Я пил, а там, по светло-серой пыли,
Сновал народ и женщины спешили
За ягодами и за молоком.
Мужчины, женщины – все были смуглы,
И, точно абиссинское шоссе,
Следами пальцев, маленьких и круглых,
В глаза пестрили мостовые все.
По рынку ли, у чайных, у застав ли
Я проходил – народ кишел везде,
Был выходной, и множество из Навли
Брело на пляж: к воде! к воде! к воде!
Плоть жаловалась жаждою и потом.
Когда же звёзды блёклые взошли,
Я услыхал глухую дрожь земли,
Свисток и гул за ближним поворотом.
Восторг мальчишеской свободы есть
В гремящей тьме ночного перегона:
Не заходя в дремотный чад вагона,
На мчащейся его подножке сесть,
Сощурившись от острых искр и пыли,
Сжав поручень, пить быстроту, как хмель,
Чтоб ветром злым в лицо хлестали крылья
Ночных пространств – небес, озер, земель.
Как весело, когда поют колеса,
Здесь, под рукой, грохочут буфера!
Едва заметишь – мост, огни, откосы,
Блеск лунных рек, как плиты серебра,
А из лесов – протяжный, дикий, вкусный
Росистый дух с лужаек и глубине...
...Ход замедляется: навстречу мне
Душмяным мраком дышит пост "Нерусный".
Кто знает, чем волнует нашу кровь
Такой полет в двоящемся пространстве,
И что за демон безрассудных странствий
Из края в край нас гонит вновь и вновь.
Но хорошо таёжное скитанье
Холодным лязгом стали пересечь,
Всех токов жизни дрожь и трепетанье
Пить залпом, залпом, и в стихе сберечь.
1936
БАЗАР [17]
Хрупки ещё лиловатые тени
И не окреп полуденный жар,
Но, точно озеро
в белой пене,
В белых одеждах
летний базар.
Мимо клубники, ягод, посуды,
Через лабазы, лавки, столбы,
Медленно движутся с плавным гудом,
С говором ровным
реки толпы:
От овощей – к раскрашенным блюдам,
И от холстины –
к мешкам
крупы.
Пахнут кошёлки из ивовых прутьев
Духом
Нагретой солнцем лозы...
Площадь полна уже, но с перепутьев
Снова и снова
ползут
возы.
Лица обветренны, просты и тёмны,
Взгляд – успокаивающей голубизны,
Голос – неторопливый и ровный,
Знающий власть полевой тишины;
Речи их сдержанны, немногословны,
Как немногословна
душа
страны.
Если ты жизнь полюбил – взгляни-ка,
Как наливной помидор румян,
Как сберегла ещё земляника
Запах горячих хвойных полян!
Справа – мука, белоснежней мела,
Слева же – сливы, как янтари;
Яйца прозрачны, круглы и белы,
Чудно светящиеся изнутри,
Будто сам день
заронил в их тело
Розовый, тёплый
луч
зари.
Кто объяснит, отчего так сладко
Между телег бродить вот так
И отдавать ни за что украдкой
Рубль, двугривенный,
четвертак.
Может быть, требуют
жизнь и лира,
Чтобы, благоговеен и нем,
К плоти народа, как в тихие виры[18],
Ты, наклонясь, уронил совсем
Душу
в певучую
реку
мира,
Сам ещё не понимая, зачем.
1937
* * *
Не мнишь ли ты, что эгоизм и страх
Пустынников в трущобу уводили?
Кто б ни был прав, но в ангельских мирах
Дивятся лучшие их неприметной силе.
Нет, не забыл я страшные века,
Гнетущий пласт нужды, законов, быта,
Куда людская жгучая тоска
Была судьбой, как семя в прах, зарыта.
Когда от битв дымился каждый дол,
Когда бедой грозились злые дали,
Одни лишь схимники свой наивысший долг
Своею жизнью молча утверждали.
Хмель естества дотла испепелив,
Приняв в народе имя страстотерпцев,
Страданье твари – птиц, людей и нив
Они впитали целокупным сердцем.
Ушкуйник, смерд, боярин и купец
Их, как владык таинственных, просили
Внести за них сокровище в ларец –
В незримый Кремль, в небесный Град России.
За грех царей, за буйства пьяных сел,
За кривду войн, за распри, за разруху,
Они за нас – за всех, за вся, за всё –
Несли страду и горький подвиг духа. –
В наш поздний век – кто смеет на Руси
Измерить мощь молитвы их смиренной,
Кто изъяснит, чья помощь в небеси
Её хранит над самою геенной?
Нет боле чуда? – Ложь! – Есть чудеса,
Я каждый миг их отголоскам внемлю,
Есть внутренний затвор, скиты, леса,
Есть тайные предстатели за землю.
Пусть многогранней стала вера их
И больше струй вмещает гибкий догмат,
Но древний дух всё так же твёрд и тих,
Необорим и грузом бед не согнут.
1950
* * *
Ткали в Китеже-граде,
Умудрясь в мастерстве,
Золочёные пряди
По суровой канве.
Вышивали цветами
Ослепительный плат
Для престола во храме
И для думных палат.
Но татарские кони
Ржут вот здесь, у ворот;
Защитить от погони
Молит Деву народ,
И на дно голубое,
В недоступную глушь,
Сходят чудной тропою
Сонмы праведных душ.
Там служенья другие,
У иных алтарей;
Там вершит литургию
Сам Исус Назарей...
Недовышит и брошен
Дивный плат на земле,
Под дождём и порошей,
В снежных бурях и мгле.
Кто заветные нити
Сохранил от врага –
Наклонитесь! падите!
Поцелуйте снега,
В лоне отчего бора
Помолитесь Христу,
Завершайте Узоры
По святому холсту.
1950
* * *
Нам внятно всё...
А. Блок[19]
Мы прикоснулись, как Антей[20],
К извечной Матери своей,
Чтоб
лира,
Звуча прозрачно, как свирель,
Запела про восторг и цель
Троп
мира, –
Зелёных, влажных троп, где нам
Открыла свой бездонный храм
Тишь
хвои,
Где сходятся на Отчий брег
Природа-мать и человек –
Лишь
двое.
О, мы не те, кто покидал
Гражданских битв бурлящий вал,
Вир
пенный,
Узрев во всём, что любим мы,
Соблазн греха, личину тьмы,
Мир
тленный,
Кто бледным схимником в скиту,
Благословляя нищету
Врат
узких,
Ценил лишь ангельский итог,
Творя Небесный Кремль – чертог,
Град
русских.
Да: цель как прежде – Вечный Град,
И не вернёт никто назад
К ней
званных,
Но путь не тот, из нас любой
Овеян ширью грозовой
Дней
бранных.
Нам внятны зарева идей,
Восстаний гул, тоска людей,
Боль
сирых;
Наш дух расширили века,
Нам сладкой горечью горька
Соль
мира.
Мы – над обрывом, у каймы
Народовластвующей тьмы
В час
судный.
Всечеловеческий простор
За ним, и слышен дальний хор,
Глас
чудный.
Тысячеслоен космос. Есть
Миры, откуда шлёт нам весть
Тень
Девы,
Но нам – молчать о слое том.
Пусть раньше отгрохочет гром –
День
Гнева.
О, этой книги странный стих –
Лишь знак о тайнах золотых, –
Пусть
первый, –
Рассказ, как сердце обрело
К богам стихий, сквозь их тепло
Путь
верный.
Круг стихиалей – цикл миров.
Их свет скользит в наш тесный кров,
Тих,
вечен.
Их дружба добрая чиста,
И нет вражды к словам Христа
В их
речи.
Да, Третий Рим лежит в золе,
Дорог в отшельнической мгле
Нет
дале.
Из тонких иноческих рук
Наперсники свободных вьюг
Свет
взяли.
1950
|