Рух. Симфония о великом Смутном времени 2. «Предоставлен демиургом силам собственной гордыни...»
Часть вторая
Предоставлен демиургом
Силам собственной гордыни,
В страхе ищет дух державы,
Кем возглавить сверхнарод.
Но сердца открыты пургам,
Пусты древние святыни;
Дряблы волей, мыслью ржавы.
Копят гнев – на брата брат.
Затаил – и бит, и порот –
Смерд надежду – мзду за муки;
В думных кельях ум России
Дряхл и бел;
Гладят масляные руки
Душмы сивых, пышных бород,
И, как башни крепостные,
Мозг дремотный обомшел.
Не сойдет к мужам совета
Укрепить их мудрость даймон,
Не вручит сан родомысла
Никому!
Давний враг с латинской Вислы
Уж не шарит по окраинам:
Им протоптана дорога
К сердцу русских самому.
Шаркнет стихшей слободой,
Шайкой панскою;
Глянет бритой бородой,
Шапкой бусурманскою;
Вдруг блеснет из царских глаз
Сметкою
зоркою;
Двор царицын бросит в пляс
Звонкою
мазуркою;
Гордость княжью в рог согнет –
Шуйскую,
Бельскую...
Православных полоснет
Плеткой польскою.
– А засуха ширится...
– А степи-то хмарятся?..
– А тучи-то тОурятся...
– А солнце-то хмурится! –
Жди, Москва, раскатов грома,
Тьму да гарь:
Небывалые хоромы
Строит царь!
С рогом чудище на кровле
Щерит пасть...
Зверь такой, по вере древлей,
Должен царствовать и пасть.
А уж сам-то: по посадам
Бродит пеш;
Ухо клонит к пересудам,
Смотрит – спишь ты или ешь;
Холит, холит думу злую...
Он ли то?
Царь ли то?
Кем проверено былое,
Сказом лживым залито?
Но пришлец не слышал подозрений.
Он был храбр: он шел по лезвею;
Но не даймон вел его, не гений
В злом краю.
Лишь порой, обуздывая тело,
Как захватчик утлого жилья,
Над беспечной волей тяготело
Непонятно-царственное «я».
Он был ветрен, добр и беспечален.
Жил для счастья, для потех дышал.
Никогда надгробья усыпален
Он о мудрости не вопрошал.
Что постиг он в царстве Мономаха?
Чем сумел упрочить торжество?
Он не знал спасительного страха
И не понял смысла своего.
– Ха-ха-ха!.. – От брызжущего смеха
Дребезжит булат его доспеха.
Кто его берег бы? Хитрый
Уицраор чванной Польши?
Но далек зубчатый Краков,
Замки Вислы и Двины.
Велга? Но исчадью мрака
Он давно не нужен больше:
Ведь теперь он – царь Димитрий,
Страж страны.
Но и демону державы –
Не опора, не орудье
Это перекати-поле,
Царь на час,
Сей безродный рыцарь славы,
Чьи немереные судьбы –
Точно праздных вьюг на воле
Бражный пляс.
А старуха-то столица –
Сто-рука, сто-лица,
Распластанна, огромна,
Сто-храмна,
сто-домна,
Сто-зуба, сто-брова,
Вся в шубах
бобровых,
В игре-голосиста,
Звончей,
чем монисто,
Бренчит бубенцами,
Ларцами, словцами,
Жемчужна, сапфирна...
В недужьи –
стихирна,
Келейна, иконна,
Елейна,
стозвонна...
В разбое ж да в бУести –
Клеймо ей на лбу нести!
Вот, в Кремле еще роятся до поры
Свадьбы, игры, состязания, пиры;
Малой пташкою со шляхтой щебеча,
Разрумянилась царица сгоряча –
Полонезом проплывает вдоль палат...
А на кровле, неподвижен и крылат,
Чудо-юдо с человеческим лицом
Щурит очи над дворцом.
Ночь. В царевом опокое –
Духота.
У царя душа тоскою
Залита.
Душат пышные перины,
Ковш у изголовья – сух...
Беспокоен сон Марины,
Зыбок, глух.
Еле-еле брезжит утро.
За окошком – взвизги ветра
Да багровый плат восхода.
Он очнулся. Худо! худо!
Чу:
Вон –
кажется –
Чуть
звон
слышится?
Бомм...
Бомм...
рушится...
Иль
сброд
тешится?.
Из заречных слобод дальних –
Медь трезвонов колокольных:
От Чертолья, от Кожевник,
С Разгуляя, с Рымн, с Хамовник –
Иль пожар?..
бунт?..
Где?
Не в Стрелецкой слободе?!
Но уже неразличимы
Голоса церквей, соборов,
Улиц, спавших вероломно
Час назад,
Нор, дрожащею лучиной
Озарившихся спросонья, –
Все в единый гул огромный
Слил набат.
Рух!
Рух!
Всей Руси
Глас, о Господи, спаси!..
Глас
Тьмы
Вздыбливающейся!
В штурм
стен
Взлизывающейся!
Час
свор
вламывающихся,
В паз
створ
Вваливающихся!..
А, мятеж?.. Ну, это рано!
Здесь – не Федор Годунов!
Он вскочил. В очах Марины –
Темень, ужас, блики снов...
Он – к окошку. Там – багрово,
За рекой – восход. Внизу –
Пухнет черная орава,
Плещет озером в грозу.
Вниз! во двор!.. Он колет, рубит
На крыльце орущий сброд –
Поздно! Меч как щепка выбит,
Ход по лестнице открыт.
Грозный город!.. страшный город!
С жалом аспида во рту!
Если он не может в ворот –
Жалит исподволь в пяту!..
Царь бросается от двери
К окнам внутренней стены:
Со двора под самый терем
Там леса подведены.
Тщетно! поздно!.. Рок разъемлет
Скрепы досок, связь углов,
Тес подламывается,
Мост проваливается –
И беглец на злую землю
Пять сажон летит стремглав.
На коне въезжает Шуйский
В Кремль, сарынью окружен:
Крест горит в подъятой шуйце,
Меч – в деснице, без ножон.
Топот толп по доскам пола,
Будто всплески полых вод:
– Бей! ищи!!
иль все пропало!!
– Где он? где он?
– Вот! вот!
– Он, угретый в папском Риме!
Слатель бед!..
– Кто ты, падаль? Имя! имя! –
И в ответ
Из предсмертного тумана
Шепот, слышимый едва:
– Я – от рода Иоанна...
Твой законный царь, Москва!
Так владелец части Грозного в груди
Исповедовался, Бог его суди;
Так, в загробное страдалище влеком,
Еле вымолвил косневшим языком.
Потащили его – по горючим
Злым кремлевским камням,
По кровавым, по мстительным, жгучим
Сорока ступеням.
Одолел он весь путь без усилий –
Все царево крыльцо;
В зубы втиснули дудку; укрыли
Черной маской лицо;
Жгут стянули на горле... И прямо
У порогов Кремля
Распростерли, для горшего срама
Белый труп оголя.
Над развенчанным призраком в маске
Измывался народ
Целый день – меж Никольских и Спасских,
Двух великих ворот.
И вершитель безумств и насилий,
Новый призрак кромешных времен,
Был у Лобного места Василий
В тяжесть барм облачен.
Вот, смеркается. Отблески зарев
Кремль и Красную тускло багрят,
Кровеня белый столп государев
И церквей беззащитный наряд.
Над качнувшейся русской твердыней
Уицраор вчерашних годин
Битву с хищной сестрой и врагиней
Начинает – один на один.
И над трупом ночные дозоры
Ставит царский указ:
«Не сводить с богохульника-вора
Зорких глаз!»
Сумрак площади пуст.
Голк бУнта
Смолк в посадах. Ночной
град –
нем.
Поздний отсвет зари
лег
лентой...
Чу, вверху-голоса...
кто?
с кем?..
Взад-вперед, взад-вперед
бдит
стража,
Чуть белеет в сырой
мгле
труп...
Синеватый огонь –
знак
вражий
Вдруг под маской мелькнул,
у губ.
И откуда невесть –
гром
рога
Разметал
будкий сон
Москвы,
Будто с ветром ночным
рать Гога
И Магога пришла,
Как львы.
Зарыдала сопель,
взвыл
бубен,
Чей-то, выше крестов,
взмыл
визг...
Разухабистый пляс –
дик,
дробен –
Вверх и вниз загудел,
Вверх-вниз.
Понеслись, гогоча,
вскачь
бесы
Через площадь –
из ям,
из рвов,
И на миг разошлась
завеса
Вековая
меж двух
миров.
И, подхвачен смерчем
в край
Велги,
В край гасительницы
Всех душ.
Он понесся к ней вдаль,
в дождь
мелкий,
В дождь нездешний,
вдоль ям
и луж.
Но такой
Мрак
веял оттуда,
Что, завыв, закричав, моля,
Вновь рванулось
в мертвую груду
И забилось к ней в щели
«я».
Пусть его, приказом царевым,
На туманной, мутной заре
Волны черни
с похмельным ревом
Провлачили к смрадной дыре.
Но едва
царь утром из храма
Шаг ступил – уж гремела весть,
Что, ожив,
труп вышел из ямы
И что синих огней – не счесть!
Доводя до безумств
немилость,
Свирепея, как дух чумы,
Жгучим гневом воспламенилось
В уицраоре
семя тьмы.
Страхом, ненавистью и злобой,
Той, что всё сокрушает зря,
Преисполнил он
узколобый,
Едко-мстительный
ум царя.
Еще рдел меж зубцов
край
солнца,
Еще издали в Кремль
шла
ночь,
А приказ уж был – самозванца
Сжечь,
кромсать,
истерзать,
толочь.
И когда многоногий топот,
Довершив это дело, стих –
Пушка ухнула в мрак
на запад,
У ворот
у Серпуховских.
Залп развеялся, пепел сея,
Лжевоскресшего,
лжецаря...
Залп развеялся.
Плачь, Россия,
Плачь, безумную казнь творя!
И под лунным знаком двурогим
Он понесся,
быстрей совы,
По дорогам,
хмурым дорогам,
На безмолвный
рубеж
Литвы.
Вперед: 3. «Велги бедный скоморох, горстка пепла...»
Назад: 1. «Меж четырёх морей – урманов хмурых море...»
Начало: «Русские боги». Оглавление
