О «конкретизации» мистического опыта (спор с А.А.)
А.А. 21 октября 1955:
Знаешь, Солнышко моё, всё читаю «Навну» и никак не могу определить отношения (своего к ней). Писать буду бестолково, потому что не скоро смогла бы высказаться по этому поводу связно. По звучанию и своеобразию это – чудо. Просто великолепная и совершенно своя вещь. [...] А зачем и откуда взялись имена, которых ты знать не можешь, я не понимаю. И эти имена, а также строчки (плохо говорю, не строчки, а иначе надо сказать), как:
– То стихиали баюкали космос
Телесного слоя.
– звучат для меня доктором Штейнером.
И вот вся вещь для меня – смесь настоящего, огромного, недосягаемого искусства с совершенно сомнительными вещами.
Д.Л. 2 ноября 1955:
О «Навне» подожди судить. Ведь это, с одной стороны – только начало, а с другой – само по себе, всё в целом, является лишь серединой. Возможно, что относительно д-ра Штейнера* ты останешься в будущем при особом мнении, но дело в том, что к Штейнеру это не имеет никакого отношения, а имеет к некоторой концепции, лежащей под или за всеми текстами и постоянно появляющейся в различных рядах слов и образов. Это не случайные ляпсусы, а штрихи системы. Именно в качестве штрихов, дополняя друг друга, они имеют свою raison d'etre [* здесь: разумную основу (фр.)] и воспринимаются совсем иначе, чем взятые изолированно. Существует, как данность, некий новый жанр, называемый поэтическим ансамблем. Какая-либо тема, весьма обширная по объёму и сложности, может найти адекватное выражение не в поэме, цикле или драме, а в жанре комплексном: все его части связаны между собой единством этой темы, различные аспекты и подтемы которой в них разрабатываются, и в то же время каждая из них является произведением, до некоторой степени автономным. При этом, сюда привлекаются поэмы, поэтические симфонии, циклы, даже поэмы в прозе и т.д. – Что же до названий, то почему ты так уверенно пишешь, что я не могу их знать? А если я всё-таки знаю? Представь – именно знаю, да при том ещё много десятков, и не только названия, но и «ландшафты», и смысл их, и звучание (там, где оно есть), и категории их обитателей, и многое другое. Я всё твержу, а ты всё не хочешь услышать: недаром же я пролежал, в общей сложности, 1500 ночей без сна. Мало ли какие бывали состояния. Ведь не для красоты же слога сказал я тебе, что знаю теперь много такого, о чём Леон[ид] Ф[ёдорович] только мечтал [* персонаж из уничтоженного НКВД романа Д.Андреева «Странники ночи»]. Поэтому не смущайся странными словами: каждое из них, в своём месте, раскрывается и объясняется образно. (Кстати: космос – слово не штейнеровское, а общеупотребительное, а стихиали – моё. При чём же тут доктор?..)
*
Штейнер Рудольф (1861-1925) – немецкий мистик и философ. Возглавлял немецкое отделение Теософского Общества. В 1913 г. после разрыва с теософией создал Антропософское Общество. От многих теософских мотивов Штейнеру избавиться так и не удалось, хотя в его учении нет антихристианских концепций в духе Е.П.Блаватской и совершенно определённо выражен отход от псевдо-восточной атмосферы теософии в область мистерий европейского духа. В черновиках «Розы Мира» есть строчки о Штейнере, не включённые в окончательный текст: «Несчастный путаник – наконец добрался до Олирны [* первый из миров восходящего ряда]. Падал в магмы: самозванство и совращение с пути тысяч душ. Он был добр и это сократило его муки.»
А.А. 14 ноября 1955:
Заинька ты мой хороший, во всём этом куске не признаю только Афродиты народной. Не признаю, потому что, мне кажется, не подходит греческий (эллинский, а не византийский) термин к русской глубине. [...]
А относительно доктора Штейнера я неполно выразилась, а ты не понял. Я тебя в антропософии не подозреваю.
Помнишь, когда мы читали о нём, осталось впечатление, что это был человек огромных духовных возможностей, проходивший очень близко от самых глубоких и подлинных вещей, но, в силу желания слишком рано конкретизировать и переводить на человеческий язык иного плана понятия, заплутавшийся среди ряда подмен и невольных обманов. Не помню был ли это наш с тобой вывод или это сформулировалось позже, когда я думала об этом одна.
Чего-то а таком роде я боюсь для тебя. И ты не думай, что ты всё говоришь, а я не слышу. Я слышу, но боюсь поверить. И потому мне и пришёл в голову Штейнер, что там так часто переплетаются подлинное интуитивное ощущение и незаконная конкретизация.
А.А. 29 ноября 1955:
Дорогой мой, я опять про «Навну». Ужасно жалко, что я никак не найду слов, чтобы объяснить, против чего именно я так протестую. Теперь я перечитываю всё подряд и, хоть и должно становится яснее начало от второй половины, всё равно я этого начала не могу принять. И названий не могу принять тоже. И не объяснение для меня – «1500 ночей без сна, всякие бывали состояния». Да, всякие бывали состояния, и далеко не всем этим состояниям я бы поверила. Для меня совершенно убедительно и до слёз трогательно основное – просветление косной жизни путём проникания её светлым существом, но совсем не убедительны эти названия, причём сущность их я, опять, целиком принимаю. Правда я должна сказать, что в моём несколько, быть может, болезненном восприятии этих вещей сыграли роль две жизненных истории. Первая – Коваленские [* А.В. Коваленский – поэт-мистик, муж двоюродной сестры Д.Андреева, арестован по делу Д.Андреева, все рукописи при этом погибли]. Они, своими мелкими человеческими обликами, очень серьёзно поставили для меня под вопрос явления, похожие на «духов Лиурны».
Второе – была у меня здесь, в 49-50 годах встреча, о которой надо рассказывать долго и как следует. Началась эта история с такой радости, что для меня всё было оправдано и не жалко, даже ты и странники [* имеется в виду роман «Странники ночи»], а кончилось дело тем, что я этой женщине в самом прямом смысле слова дала по морде, когда поняла, что всё, что она рассказывала была спекуляция на самом для меня дорогом и ложь.
Ну, конкретно могу сказать, что не нравится мне слово «стихиали». Оно очень искусственное.
Насколько тепло и страшно убедительно (и просто) всё, что касается России, настолько же надуманно, прости меня, неискренне, и «вершина из ясного фирна», и «крылья мышиные тёмно-эфирных циклонов». Ты не сердись Зайка, но я ничего другого не могу сказать.
Д.Л. 2 декабря 1955:
О Штейнере ты судишь чрезвычайно умно. И вполне понимаю твои опасения. Не спорю, что основания у тебя есть, в особенности пока ты вдали и так мало знаешь. Разница между прочим и в том, что Штейнер – не только не поэт, но он резко анти-поэтичен. Это – различие колоссальное, очень много определяющее. Что касается Афродиты Всенародной то ты была бы полностью права, если бы «Навна» была автономной вещью, а не звеном в цепи. Я очень призадумывался и сам по поводу этого греческого имени, но настоящее имя – Дингра – не лучше, а термин для иерархий этого рода – кароссы – тем более. Но обо всём этом после. У меня чувство, что приближается к концу большой этап жизни. Хорош он будет или нет, но во всяком случае мы будем вместе.
Д.Л. 14 января 1956:
Насчёт неправомерной конкретизации. Я знал человека, очень поэтически воспринимавшего звёздное небо и любившего его, но сердившегося на то, что звёзды имеют названия. Это почему-то мешало ему, отнимало у звёзд, в его глазах, частицу поэзии. По-моему, в твоей боязни поименования реальностей определённого порядка, вроде Лиурны, есть нечто в этом роде. У меня же – наоборот. Для меня красивое, музыкальное слово даже само по себе, вне зависимости от обозначаемого им предмета или понятия, становится источником эстетического наслаждения и своеобразной к нему привязанности. Ты знаешь моё детскую историю со словом «вуаль», для меня это – «в запредельные страны музыкой уводящие звуки». Всё дело в том, что будучи совершенно лишён музыкальности в собственном смысле этого слова, я переобременён крайне острой фонетической восприимчивостью. Впрочем, об этом – слишком длинно говорить. Я думаю, что если бы у тебя развилось это качество, ты бы поняла, что все Лиурны и Фальторы можно оправдать под этим углом зрения. Даже – если бы никаких Лиурн не существовало в действительности! А уж тем более в том случае, если они существуют, но не имеют ещё наименования на нашем языке. Это так же естественно, как для путешественника, вернувшегося домой употреблять в рассказах свои названия посещённых им городов, а не заменять их неуклюже-громоздкими многословными определениями. Зачем говорить: «главный город государства, расположенного на двух крупных и множестве мелких островов на северо-запад от европейского континента»? Не проще ли: Лондон? Ты недовольна словом стихиали. А попробуй-ка определи это понятие иначе, но так, чтобы определение было коротко и вместе с тем сразу указывало бы о явлениях какого круга идёт речь. Биша [* А.В. Коваленский] тоже очень боялся слов. В итоге это приводило к тому, что можно было ногу сломать, пытаясь разобраться в его бесчисленных «он» и «она». [...]
При разборе стихов ты злоупотребляешь выражением «неискренне». Ощущение искренности или неискренности какого-либо образа субъективно и совершенно бездоказательно. Напр[имер], «вершина из ясного фирна» для меня искренна в той же степени, как была искренна вся «Песнь о Монсальвате», именно об этой вершине говорившая. И как мог показаться этот образ неискренним тебе, знающей прекрасно, что для меня значит образ и идея Монсальвата. Непонятно.
А.А. 22 января 1956:
Как забавно, что мы одновременно почти (разница, по-моему, 1 день) вспомнили твоё детское валь – вуаль. Ты – себе в оправдание, а я – тебе в осуждение. Зайка, я буду отбиваться. Человека, которому мешали названия звёзд, я до некоторой степени понимаю. Но разница между названиями созвездий и духами Лиурны есть. Названия звёзд вызывают много исторических, мифологических и просто человеческих ассоциаций и через эти ассоциации звёздное небо воспринимается людьми в одном из аспектов, без названий – в другом и т.д. Я не имею абсолютно никаких возражений против самого слова Навна, хотя его тоже не было на свете. И я не сомневаюсь в существовании чего-то, что ты называешь Лиурной. Но этому слову не верю. А музыкальное восприятие стиха у меня есть, надеюсь, что когда услышишь моё чтение – согласишься, но оно не переходит границ как у тебя. Я думаю, что я очень плохо это всё объясняю письменно, надо говорить. Что же касается «вершины из ясного фирна», то лучшее доказательство моей правоты я вижу в том, что я не поняла, что это ты – про Монсальват. А мой специфический уровень ты не должен считать минимальным [...]
Д.Л. 28 января 1956:
...Раз уж речь зашла о Бише [* А.В. Коваленский], то не могу удержаться от упрёка тебя в необъективном к нему отношении. Главное же, с ходом твоих мыслей о зависимости специфических дарований от этического уровня (и объёма) личности несогласен в корне. Это то же самое, как если бы отрицать возможность наличия хорошего голоса у человека, грешащего, скажем, завистливостью или, например, клептоманией. Дарования такого рода, о каких мы говорим, случаются даже у преступных субъектов; именно на подобных сочетаниях основана вся тёмная мистика. Конечно, к ней можно относиться как угодно, но я не думаю, чтобы ты считала её одним порождением фантазии, не основанным ни на каком духовном опыте.
«Я сомневаюсь, – пишешь ты, – ... в том, что именно ты или Биша уловили... и правильно ли называете». Во-первых, он как раз решительно ничего и никак не называл, создавая этим, на мой взгляд, почву для всяких путаниц, недоразумений, подмен и qui pro quo [* одно вместо другого (лат.)]. А во-вторых – ну что ж: говорят – насильно мил не будешь; тем более и поверить во что-нибудь нельзя заставить никого. Добавлю, что всё-таки грустно это сопоставление меня с человеком, которого ты сама считаешь мелким, недостойным быть... и т.п.
Да, Козлинька, видеть и жить друг с другом нам прямо-таки необходимо. Многие, очень многие разногласия, из-за которых мы ломаем эпистолярные копья, рассеялись бы, и притом (представь себе такое нахальство) я уверен, что рассеялись бы, так сказать, в мою пользу. [...]
Ещё немножко о «Навне» и пр. Относительно её слов ты совершенно права. Это – одна из крупнейших недоделок. Но поправить – ещё не знаю, как. В драматургической форме правильную интонацию для таких персонажей (точнее голосов) найти гораздо легче. Что касается «названий», то, повторяю, если бы ты знала всю композицию, то убедилась бы, что без них – абсолютно невозможно. Кстати, почему ты не протестуешь против действительно
выдуманного, совершенно условного имени – Навна?
А.А. 14 февраля 1956:
Зайка, или я очень бестолково выражаюсь, или ты бестолковый – это я про Бишу в связи с иноплановыми отголосками. Как людей я тебя с ним не сопоставляю, но вы оба утверждаете, причём с основаниями, что вы слышите, значит в этом плане я имею право сопоставлять вас. А вполне признавая существование тёмной мистики, ощущая многое кругом себя, чего я не только назвать, но и пытаться конкретизировать не могу, я и боюсь за подлинность всего слышимого. Подчёркиваю – всего, т.е. что много правды, но может в чистую волну вплетаться и другое. Поэтому боюсь конкретизации. Ещё обижаешься или перестал?
Д.Л. 2 марта 1956:
...касательно Биши, конкретизации и пр. Видишь ли, родная моя, если тёмное начало вкралось в личный опыт, прикрывшись благообразной личной, то дело не станет ни лучше, ни хуже от степени конкретизации. Точно так же не изменится оно и в том случае, если налицо нет никакой подмены. Ты совершенно права в своём осторожном отношении к источнику инвольтации. Но почему тебя отпугивает именно конкретизация как таковая – всё-таки не понимаю. Существуют, например, художественные приёмы, в литературе ещё никем не использованные, такой конкретизации infernum'а, что они оставляют для читателя возможность выбора в смысле доверия или колебания между добром и злом. Я считаю, что подобная конкретизация абсолютно необходима, своевременна, полезна и никому никакого вреда причинить не может; единственно возможная «отрицательная» реакция на неё будет заключаться в мысли: «это – чепуха, фантазия, выдумка». Но ни в коем случае не: «ах, как соблазнительно то, что автор считает злом». К сожалению без конкретных примеров я вряд ли тебя смогу убедить; но абсолютно уверен, что убедил бы именно конкретными примерами. Нэртис я считаю очень большой удаче именно в плане попыток конкретизации светлого «потустороннего» средствами, главным образом, поэтич[еской] музыкальности. А вот в чём ты ошибаешься глубоко, так это в истолковании «валь – вуаль» и
всех явлений этого ряда у меня. Если бы ты понимала правильно, то не «в осуждение» мне это вспомнила бы, а наоборот, потому что за этим – лучшая сторона моего существа. Пойми, что это не эстетство, не любование красивыми звуками безотносительно к их содержанию (и уж тем более не любование красивыми словами), а трепет от красоты духовного мира, сквозящего в этих звуках. («В запредельные страны музыкой уводящие звуки»). Мне кажется, некоторые очень музыкальные люди переживают явления схожие при слушании Моцарта. Однако, любовь к Моцарту может быть очень далека от всякого эстетства.
Термины Шаданакар, Нэртис и мн[огие] другие – оттуда же, откуда так перепугавшие тебя Лиурна и Нивэнна. На протяжении ряда лет я воспринял их в определённых состояниях, кот[орые] со временем постараюсь объяснить тебе в разговоре, если Бог даст нам свидеться. [...]
Ты говоришь, что названия звёзд вызывают массу ассоциаций, а эти – нет. Да, не вызывают, потому что они новы. Никакие новые слова не могут вызывать ассоциаций. Но если бы это обстоятельство пугало людей, язык не развивался бы, но даже не возник бы совсем. Новые понятия требуют новых слов, это аксиома. А понятия за данными словами действительно новые, независимо от чьего бы то ни было неверия или веры. (Слово Навна – другого рода: оно просто выдумано мной).
А.А. 21 марта 1956:
Я не знаю, что ответить тебе в нашем споре о словах. Логически ты прав, может быть, мне просто нужно привыкнуть, и эти слова перестанут мне мешать, как мешают сейчас. А насчёт подмен и конкретизации – мне кажется, что слышимое, ощущаемое неопределённо – правда, а именно в момент конкретизации происходит подмена, потому что воспринимает – высшая, чистейшая часть души, а называет, конкретизирует – наиболее замусоренная, невольно снижая несказанный образ до человеческого, мутного понятия. И именно этим моментом пользуется нечто конкретное, очень активное, воинствующее тёмное. Помнишь поговорку – если черти там гнездятся, значит, ангелы живут. Ну, и наоборот – тоже, как химеры на соборе.
А.А. 5 апреля 1956:
Очень не надо читать стихи кусочками, можно только целиком, чтобы очертилась концепция. Тогда все возражения тонут.
Д.Л. 3 мая 1956:
Родная, ты кажется полагаешь, что теперь перед тобой вся концепция. Какое там! Треть или четверть [* здесь имеется в виду только поэтический ансамбль «Русские боги»]. Притом очень важна определённая последовательность, которую пока ты ещё совсем не можешь соблюсти ввиду колоссальных пробелов. Вообще, у тебя может сложиться ложное представление о целом, как о чём-то далёком от жизни, ориентированном на далёкие исторические эпохи или, отчасти, на вне-временную природу. Это не так, совсем не так. [...]
Ещё несколько слов по поводу названий, прав мореплавателя и пр. Есть несколько (не более десятка) названий и терминов, которые я выдумал сам, в том числе и Навна, Яросвет, метакультуры, Велга и др. И сотни две названий, которых я не выдумывал и не изобретал, но слышал в тех или иных состояниях, причём некоторые из них – многократно. Их транскрипция русскими буквами – только приближение. А некоторые из них я вообще никак не мог расслышать отчётливо. Среди них есть и очень неприятно звучащие, например, Ырл, Пропулк... Но и эти очень выразительны и уместны.
Д.Л. 2 июня 1956:
Почему у тебя «гора свалилась с плеч», когда ты узнала, что я считаю «Рух» самым удачным из всего, тебе известного? Разве было бы что-нибудь страшное, если бы мнения наши на этот счёт не совпали? – М[ежду] пр[очим] Уснорм и Орашанф [* впоследствии заменено на Арашамф], как созвучия, мне и самому не очень нравятся; весьма возможно, что я их плохо расслышал. Многие из них вообще могут выражены (или отображены) человеческим языком лишь очень приблизительно. Что же касается твоей общей оценки, то она кажется мне преувеличенной и странной. И тем более странной, что ведь ты ещё не знаешь главного.
Д.Л. 20 ноября 1956:
И что нет возражений по поводу «Изнанки» [* поэма в прозе «Изнанка мира»] – нисколько не удивлён, я в этом был уверен всегда, даже тогда, когда на меня мчались с Яваса тучи стрел по поводу «конкретизации», всяких Лиурн и т.п. Безусловно ты обо всём этом должна знать и без меня, хоть и неотчётливо; без таких «совпадений» не могло бы, пожалуй, быть и нашего союза. Но вот какой у тебя приём встретит «Роза» – не знаю; боюсь, ты скажешь, что это – не моё дело и т.п. Но ради Бога, подготовься к тому, что я считаю это самым своим заветным делом и, если хочешь, венцом всего. Всё остальное – подготовка или популяризация (и будущие стран[ицы] в том числе).
Д.Л. 2 декабря 1956:
Светик мой, а ведь я по-настоящему рассердился, прочитав твою сентенцию по поводу того, что ты, будто бы для меня была только «связь с внешним миром». А кем же ты для меня была, когда находилась в Мордовии, и я писал туда? Вообще, мысль вопиюще абсурдная и чудовищная. Не буду тратить места в письме на её опровержение! Убеждён, что ты сама жалеешь, что позволила ей возникнуть в своей голове. А вот, с другой стороны, за «тёплые кусочки» ты напрасно меня благодаришь: ведь ясно как апельсин, что лирика любви удаётся мне меньше всего. Тут уж я не виноват – у каждого своё амплуа.
Зато – совсем не понимаю, за что ты могла ворчать под конец на «Мистерию». Именно в конце... непостижимо. Это же зенит. [...] Я не считаю, что «Мист[ерия]» кончена, вижу кучу недостатков, потребуется порядочное время на их устранение, но эти дефекты – не там.
наверх