Алла Александровна Андреева
Моя память по непонятным причинам хранит более всего не факты, а образы. Прежде всего образы дорогих отшедших людей. И к Алле Александровне Андреевой это относится особо. Может быть, потому, что она была очень красива до глубокой старости. И в гармоническом единстве (что не всегда бывает даже у святых людей) пребывали красота ее души и необычная внешняя красота. «Женщина с лицом звезды летящей», — сказала о ней одна современная поэтесса. Очень точно.
Я встретила Аллу Александровну в непростое для нее время — тогда начали активно публиковать наследие ее мужа, мистического поэта Даниила Андреева, и появилось немало последователей и «продолжателей учения» автора «Розы мира». Алле Александровне пришлось бороться с адептами зарождавшейся секты, которые очень старались привлечь ее на свою сторону. Всем им она непреклонно заявляла, что Даниил был православным христианином, исповедовался и причащался в Православной Церкви, ушел, напутствуемый ее Таинствами. А в области мысли он вполне мог заблуждаться, так как был прежде всего поэтом, и не нужно его художественные образы превращать в догматы. «Розу мира» она упорно называла романом или «вторым томом собрания сочинений», в котором главное — стихи.
Не раз я сама была свидетельницей таких строгих «отповедей» Аллы Александровны, которые звучали на вечерах памяти Даниила Андреева, где она прекрасно читала стихи своего супруга.
Благодарю за то, что мне не раз приходилось бывать дома у Аллы Александровны (и не раз с ночевкой) — в квартире на Брюсовом переулке, в доме у дивного храма Воскресения Словущего. Окна квартиры выходили на башни и купола храмов Кремля, и это было так вдохновляюще. Так и остался во мне образ вечно молодой Аллы Александровны, «озвученный» малоизвестными стихами Александра Блока, которые называются «Утро в Кремле»:
Упоительно встать в ранний час,
Легкий след на песке увидать,
Упоительно вспомнить тебя,
Что со мною ты, прелесть моя,
Я люблю тебя, панна моя,
Беззаботная юность моя,
И прозрачная нежность Кремля
В это утро, как прелесть твоя.
Алла Александровна действительно была легкая, как ветерок, какая-то прозрачная, вечно юная, и ее называли панной… в лагере, где она провела восемь лет.
Уже после трагической кончины Аллы Александровны — она отошла ко Господу в 2005 г., в 90-летнем возрасте (жила в полной слепоте одна в квартире и не могла выйти из нее, когда случился пожар) — я узнала, что обо всей своей многотрудной и вдохновенной жизни она рассказала в воспоминаниях «Плавание к Небесному Кремлю». Оказывается, для нее, как и для Даниила Андреева, Кремль был символом русской святости, символом «небесного синклита спасенных».
В воспоминаниях меня больше всего потрясли страницы, на которых рассказывается о лагерных годах и происходит осмысление всего, что было пережито. Настоящий христианский опыт преображенного страдания. В наших беседах Алла Александровна не любила касаться этой темы, и вот теперь в книге я нашла в разговоре о Гулаге такое четкое определение его смысла и причин для многих пострадавших: «Все они были представителями того, что сейчас с восторженным придыханием называют Серебряным веком. Я не хочу ни одного недоброго слова сказать об этих людях, так любимых Даниилом. Но через них чувствую тот тонкий ядовитый аромат, которого сейчас не ощущают в столь превозносимом Серебряном веке. Да, этот век дал нам удивительные цветы — великих поэтов и художников, но дурманящий запах неверности, расшатывания глубоких устоев, по-своему обаятельная, болезненно прекрасная недостоверность — все это тоже вплелось в трагедию революции, а платила за все это — Россия. И — мистически — правильна, справедлива была наша личная расплата собственной жизнью в лагерях и тюрьмах. Расшатывать устои нельзя, нельзя играть с отравой, а этого хватало в Серебряном веке».
Это, так сказать, «объяснение отрицательной причины страдания», а вот «положительное объяснение»: «…русские пострадали больше всех. Трагедия отличается от несчастья величием и ощущением масштаба, а масштаб — это тоже ценность. Хочу повторить, что страдания такого масштаба Господь посылает только тогда, когда знает, что народ эти страдания вынесет и выйдет к Господу. Больше выходить не к кому».
Рассказ Аллы Александровны о лагерной жизни потрясает тем, что она благодарит Бога за перенесенные иногда просто запредельные испытания (холод, голод, болезни, издевательства, всяческое попрание человеческого достоинства): «Человеком меня сделал лагерь. До лагеря я была просто красивая дура».
«Тюрьма и лагерь — говорит она, — оказались огромным душевным и духовным богатством». А еще предостерегает нас, много рассуждающих об этом времени «от ветра головы своей»: «Трагизм того времени невозможно разложить по полочкам, раскрасить черно-белыми красками». И даже такие слова говорит о следователях и подследственных: «И даже теперь, поняв, какую непростительную ошибку я совершила, я не могу полностью отделить “нас” от “них”. Мы — разные части одной огромной национальной трагедии России».
Алла Александровна говорит о том, что тот, кто не прошел Гулаг, не может понять, что это было, словами объяснить это невозможно. Но она делится с нами драгоценным откровением, которое позволяет понять, почему выстоявшие узники смогли сохранить свою душу, не стать «лагерной пылью», а остаться людьми: «…шла внутренняя, скорее подсознательная, работа — подготовка души к принятию этого страшного пути, посланного Богом. Не испытания, не наказания — в наказующего Господа я не верю. Верю в посылающего то, что надо принять: иди, тебе поручено. Никакой логики, никакого рассуждения об этом не было. Боюсь, что этих качеств и вообще у меня нет. Что-то созидающее происходит внутри раздавленной личности, собирая ее заново… Гораздо важнее и интереснее: каким образом совершенно разломанный на куски человек вновь собирается, словно по частям, в человека целого, хотя и другого, чем был до катастрофы. Конечно, не сам человек собирается — Господь его собирает. Только Божья рука может поднять нас и вывести из всего этого ужаса, из того страшного, что было пережито в тюрьме».
Как образ всего святого, что было и есть в русском народе, Алла Александровна сохранила в памяти краткую встречу с простой верующей женщиной, которая так ярко запечатлелась на страницах воспоминаний: «Как-то я иду из жилой зоны в производственную, а там посередине был небольшой холмик. На нем она стоит прямо-прямо, как свечка, а ниже за забором видны бескрайние леса. По-моему, было начало осени, и леса чуть-чуть начинали отливать золотом. Она увидала меня боковым зрением и позвала взволнованно:
— Аллочка, иди сюда! Иди скорей!
Я подошла, а она говорит:
— Ты чувствуешь, как ладаном пахнет оттуда? Батюшка Серафим в этих лесах спасался. Господи! Какие же мы счастливые! Господь нас привел сюда, в эти леса, где батюшка Серафим с нами.
Не знаю, кому еще можно поклониться в этой жизни так, как этой женщине. Ни злобы, ни ненависти, ни уныния в ней не было. Это и есть тот русский народ, которого до сих пор не видят и не понимают. Я видела его там. И никогда не забуду».
И мы, прочитавшие воспоминания Аллы Александровны, а тем, кто их не читал, очень советую прочесть, никогда не забудем не только лагерные страницы ее повествования, но прежде всего рассказ о великом опыте любви, которую дал ей Господь и из которой она сотворила чудо полного самоотвержения и мужества. В начале этого очерка я писала, что Алла Александровна была похожа на легкий ветерок или листик, летящий по ветру (такое у нее было домашнее имя — Листик), но она еще была человеком великого мужества. Это выразилось особенно в последние годы жизни ее мужа, которого она считала непризнанным гением: когда она настойчиво ездила по тюрьмам и прокуратурам с требованием отпустить умирающего человека из узилища; когда она с еле живым мужем «на руках» скиталась по съемным и дружеским недолгим приютам; когда она сама, заболев раком, как бы и не обратила на это внимания, потому что нужно было думать не о себе, а о муже; когда она перепечатывала горы рукописей на машинке и довела их до публикации; когда добилась того, чтобы похоронить Даниила на Новодевичьем кладбище рядом с матерью.
Я забыла сказать о том, что во время моих гостеваний в квартире Аллы Александровны меня потрясли ее картины, развешенные по стенам всех комнат. Это были монгольские пейзажи. В них не было ничего от «легкого ветерка». Теперь я понимаю, что в них воплотилась мужественная основа души их автора. Тот же мужественный взгляд воплощен и в циклах работ, посвященных Воркуте, полярному Уралу. Алле Александровне близка была «суровая одухотворенность севера, которой лишен юг», как она сама писала.
Свои воспоминания «Плавание к Небесному Кремлю» Алла Александровна закончила словами: «…вспоминаю все, но не помню ничего плохого. Я помню все светлое, глубокое и прекрасное, что видела за свою уже очень долгую жизнь». Земное «плавание» это закончилось 29 апреля 2005 года. И мы верим, что корабль под парусами не затонул, а вошел в Небесную страну, вошел сквозь радугу, художественно изображенную А. А. Андреевой в ее эскизе к «Сказанию о невидимом граде Китеже».
